АНАТОМИЯ МЕЛАНХОЛИКА

Молчи, грусть

Леонарду Коэну 72. Его голос, в 70-е звучавший блеяньем похмельного еврейского ангела, а в 80-е и 90-е царапавший наждаком по нижним регистрам, теперь почти не существует – будто горсть пыльной щебенки перекатывается по пуховому одеялу девичьих подпевок. Голоса у его бэк-вокалисток, однако, стали еще нежней – Коэн всегда любил контрасты. Его поэзия по-прежнему через две строки на третью выруливает на описание какой-нибудь голой женщины, хотя, казалось бы, тема могла и поднадоесть автору за все прошедшие годы. Коэн, кажется, разорен (многолетний менеджер, дама по фамилии Линч растратила не то 6, не то 9 миллионов, отложенных им на бездеятельную старость), но не оставил привычки жить с красавицами-музыкантшами, которые младше его на несколько периодов новейшей истории. Его статус в мировой культуре по-прежнему триумфально неясен. Поскреби любого, кто чего-то стоит – хоть Ника Кейва, хоть Софию Копполу, и из-под отколупнувшейся красочки выглянет какая-нибудь коэновская строка. Вместе с тем, как он сам сказал еще в 80-е, принимая какую-то третьестепенную награду: «Друзья, я до глубины души тронут тем, как мало интересен был вам все эти годы». Интерес к нему всегда был сродни интересу людей к небу над головой – спорадический и нерегулярный.
Лет двадцать назад друзья уговорили Коэна записаться к психоаналитику. Коэн встал пораньше, опохмелился, скушал транквилизатор и поехал. По дороге попал в пробку, в которой просидел несколько часов, размышляя о жизни. Когда, наконец, приехал на встречу, женщина-психолог, которую предупредили, что клиент – неврастеник, выпивает, к тому же – бывшая знаменитость, дежурно попросила рассказать о своем восприятии мира. Коэн рассказал. Когда он договорил, психоаналитик судорожно сглотнула слюну и срывающимся голосом спросила: «Господи, и как вы с этим всем живете?» Коэн развел руками и смущенно улыбнулся. Его меланхолия всегда была безупречно изящна по форме и необычайно привлекательна с эстетической точки зрения: это и делало ее столь заразительной. Маниакально-депрессивный психоз – который для других является диагнозом – для Коэна большую часть жизни был единственным мыслимым форматом существования. Когда его спрашивали, не пробовал ли он лечиться, он отвечал, что принимал самые разные виды таблеток – от прописанных врачом до тех, за перевозку которых в некоторых странах дают пожизненное, и, если бы хоть одна помогла, он бы весь остаток жизни на собственные средства рекламировал ее по телевизору. Но – увы.
Блудный сын
Внук главного монреальского талмудиста (дед написал 700-страничный комментарий к Торе), сын владельца обувных мануфактур, Коэн в 9 лет лишился отца и приобрел небольшой капитал. Как положено юному богачу, он сразу стал леваком и едва ли не коммунистом – впоследствии он с удивлением замечал, что чем меньше у него становилось денег и чем чаще приходилось работать, тем менее убежденным сторонником социализма он становился. В 16 лет Коэн прочел сборник Лорки и решил, что тоже будет писать стихи, чтоб его потом расстреляли: ведь если тебя расстреливают, значит, есть за что, значит, ты что-то правильное в жизни сделал. Вторым решающим фактором после Лорки был тогда еще легальный ЛСД – Коэн всерьез увлекался им в юности и сам считает, что именно ЛСД открыл ему глаза на мир: с одной стороны, испортив ему жизнь, с другой – сделав его поэтом. В 25 Коэн был гордостью канадской литературы, получал гранты от американских университетов и литературных фондов. Писали, что если он будет так держать, то рано или поздно получит Нобелевку. В 30 он жил на скале посреди Средиземного моря и писал романы. Со скалы (остров Гидра) по телефону напел бессмысленной, но тогда еще хорошенькой певице Джуди Коллинз сорок строк про девушку Сюзанну, ее идеальное тело и чай с апельсинами. Сюзанна была женой его друга-писателя – жены друзей, все эти Сюзанны и Марианны из названий его песен, всегда играли в жизни Коэна важную роль. Всего через несколько недель мимо коэновской скалы проплыл корабль с американскими туристами, которые дурными голосами распевали эту песню. Так была запущена цепь событий, логическое завершение которой случилось через год с небольшим, в 67-м, в городе Ньюпорте – на американском аналоге Грушинского фестиваля. Коэн вышел с расстроенной гитарой, на середине песни забыл аккорды, сказал «извините, пожалуйста», поклонился и ушел со сцены. 

Тогда у Коэна еще не образовалось даже начатков его апокалиптической хрипоты, он звучал дурной помесью молодого Дилана с Окуджавой, что, в общем, не мешало ему быть секс-символом, кумиром девушек на поколение младше и героем небылиц, большинство из которых оказывались правдой. Поэт, богач, дамский угодник, левые взгляды, безупречный костюм, неприличности вперемешку с теологией, страдальческая складка в уголке рта…
Ангел-истребитель
«Полевой командир Коэн, самый доверенный наш человек» – пел он сам про себя. Сейчас с этой сермяжной метафорикой, конечно, все ясно, но тогда никто не мог с полной уверенностью сказать, поэт он или шпион на службе мирового Интернационала. Говорили, что он уехал с Кубы за день до высадки десанта в Заливе Свиней. Что, когда в 74-м солдаты красного полковника Менгисту Мариама брали дворец эфиопского императора Хайле Селассие I, он сидел неподалеку в гостиничном баре, выпивал и дописывал на коленке стихотворение про покойную Дженис Джоплин, превратившееся в одну из самых душераздирающих песен о любви в истории человечества – Chelsea Hotel №2. Когда в 1973 Израиль воевал с Египтом, Коэн прилетел в Иерусалим вербоваться добровольцем в израильскую армию – но автомат ему не дали, а отправили на передовую с гитарой: когда в Коэна чуть не попал танковый снаряд, контуженного поэта отпаивал коньяком его, как выяснилось, большой поклонник генерал Шарон. В конце 70-х Коэна свели с общепризнанным гением звука Филом Спектором, который взялся сделать из него актуального музыканта. У обоих тогда был переходный период, оба пили не просыхая, каждый втайне хотел убить другого. Шансы при этом были неравные: Спектор держал в студии небольшой склад оружия, и единственный комплект ключей от бронированной входной двери был у него. Как-то раз он вышел на минутку, а вернулся с початой бутылкой кошерного вина «Манишевиц» в одной руке и полицейским револьвером 45-го калибра в другой. Обнял Коэна, приставил ему ко лбу пистолет и со словами «Ленни, старый хрен, знал бы ты, как я тебя, негодяя, люблю» взвел курок. «Очень надеюсь, что действительно любишь, Фил», – ответил Коэн, у которого в тот момент перед глазами промелькнуло все, чему положено мелькать в подобных случаях. Спектор тогда так и не выстрелил (что, впрочем, не значит, что угроза была нереальной – через 30 с небольшим лет он при куда менее принципиальных обстоятельствах все-таки застрелит человека насмерть), однако пару дней спустя, после очередного спора о том, как лучше сводить вокал, вооруженная охрана на входе получила указание в случае появления Коэна открывать огонь на поражение. Коэн, с детства мечтавший о том, чтоб его расстреляли, впервые получил реальную возможность погибнуть за свое искусство. Тот момент, когда он понял, что ему, по здравом размышлении, абсолютно все равно, как в итоге будут звучать его песни, стал, по его собственным словам, вторым поворотным пунктом в его жизни после первого приема ЛСД. ЛСД показал Коэну, что все люди лицемеры, а чувства – включая самые высокие – это лишь набор типовых психофизических рефлексов. Случай со Спектором показал ему, что главный лицемер на свете – он сам, обстоятельство, по сей день ускользавшее от коэновского внимания.

Невыносимая легкость бытия

Коэн решил просто жить – насколько это было возможно при его складе характера. В 80-е он выпустил лишь две – хотя и превосходные – пластинки, чуть не женился на голливудской старлетке Ребекке де Морней, позировал фотографам в шикарных костюмах от Armani и небезуспешно вживался в образ жовиального еврейского дедушки с легкой склонностью к суициду. Вскоре, впрочем, ему надоело и это.
После выхода в 1994 году «Прирожденных убийц» Оливера Стоуна (в большой степени состоявшегося благодаря трем песням с коэновского альбома The Future) культурологи кинулись искать обладателя голоса, сопровождавшего главных киногероев десятилетия на смерть. Коэн под именем Джихан (Молчаливый) жил в буддистском монастыре, где в его обязанности входило варить рис на завтрак и подметать монастырский дворик от снега – монастырь был хоть и в Калифорнии, но на горе, и там круглый год было довольно холодно. Паломничавшие к нему поначалу музыкальные критики поражались его вязаной шапочке, монашескому одеянию, державшемуся на английских булавках, и синтезатору «Ямаха» в келье – последним Коэн почти не пользовался, в монастыре были постоянные перебои с электричеством. Когда застрелился Курт Кобейн, Коэн сказал очередному интервьюеру, отрывавшему его от снегоуборочных работ, что это страшно обидно и глупо: в монастыре как раз есть свободная келья, и Кобейн вполне мог бы не стреляться, а переехать в нее, им было бы о чем поговорить.
Когда шесть лет назад Коэн довольно неожиданно для всех вернулся из монастыря в Монреаль и занялся новым альбомом, Марк Нопфлер из Dire Straits предложил себя в качестве сессионного гитариста. Однако в процессе выяснилось, что играть Нопфлеру нечего: вся пластинка – чистый воздух, синее небо, ни одного облачка. Одновременно про Коэна узнало и племя младое, незнакомое – иногда младое до комизма: коэновская песня «Hallelujah» в исполнении Джона Кейла попала в мультфильм «Шрек». В нулевые Коэн выпустил два альбома и один написал для своей нынешней подруги Анжани Томас. Хороши или плохи эти пластинки, в сущности неважно. 30 лет назад его музыка годилась для того, чтоб под нее резать себе вены (определение из ругательной газетной рецензии, которое сам Коэн очень любит), 10 лет назад под нее можно было штурмовать тюрьмы и поднимать на штыки государственных служащих.Что делать с этой музыкой теперь – вообще непонятно. Как непонятно, что делать, например, с небом над головой.